Field 'nick' doesn't have a default value

«ЛОКОМОТИВ» 1946 год, участник первенства РСФСР в зоне «Урал». Слева направо: Евгений Логинов, Борис Ширко, Владимир Мазанкин, Иван Шмелёв, Григорий Колмогоров, Николай Первухин, Николай Клевцов, Дмитрий Турлаков, Виталий Игнатьев, Георгий Грюнвальд, Леонид Конколович.

Воспитанник тюменского футбола, прозванный фанатами Митюшей, был любимцем болельщиков. Желая служить в Красной Армии (в те времена это было престижно), он учился в Тюменском аэроклубе, и попытался поступить в Омское танковое училище. Однако, успешно сдав экзамены, не прошёл по конкурсу. Собрался было домой, но на перроне Омского вокзала его тормознули студенты Тюменского пединститута — игроки команды «Учитель», приехавшие на отборочную футбольную игру Кубка Урала среди вузов — ты, мол, подожди, сейчас наш тренер выйдет, поговорим.

Выслушав ребят, тренер, хорошо знавший Дмитрия, забрал его документы — «жди, я скоро вернусь». И через какое-то время он появился с телеграммой в руках, из которой явствовало, что Турлаков Дмитрий Петрович зачислен на первый курс исторического факультета Тюменского педагогического института по результатам оценочного листа Омского военного танкового училища, и включён в состав футбольной команды института.

В предвоенное время Митюша преуспевал не только на футбольном поле, но и в аэроклубе. Как рассказывал Борис Алексеевич Мишатин, он в «низкую воду» под деревянным мостом, что был неподалёку от строительного института (сегодня ТюмГАСУ), провозил на небольшом аэроклубовском самолёте свою невесту Зину. Трижды его, лихача и любителя острых ощущений, отстраняли от занятий «за нарушение лётной дисциплины». Но Дмитрий всё же окончил аэроклуб, а следом — и Молотовскую лётную школу. А потом была война, по окончании которой он ещё не раз выходил на футбольное поле.

Из книги А.В. Василишина «Пасынки войны» (сокращённые фрагменты) 

«Утром 22 июня 1941 года проснулись от натужного гула армады тяжелых бомбардировщиков, которые прошли над нами вглубь нашей территории. Наши командиры, выполняя приказ — не поддаваться на провокации, не дали приказ: „Истребителям подняться в воздух и дать бой врагу!“. Да и нам не пришлось долго ждать. Появились в воздухе вражеские истребители. Прошли, как прежде, над нашими стоянками бреем, но теперь их пушки и пулеметы не молчали. За пару заходов „Мессершмиты“ раскрошили все самолеты нашего полка. Из 53 самолетов, что были красиво выставлены на стоянках, что называется, по линеечке, 50 были уничтожены на земле. Ах, если бы они стояли в укрытиях, да разбросанными по разным местам?! Но, как говорится: — Увы и ах! 

Только тогда мы поняли, что это не провокация, что началась война. Но воевать нам уже было не на чем. 

…Наступали немцы стремительно. Сначала были справа и слева, но вскоре оказались мы в полном окружении. Выбирались тайком, ночами, как воры по своей же земле, что было до боли обидно. Немцы разбрасывали с самолетов листовки, в которых они призывали бойцов Красной Армии, в том числе и летчиков, переходить смело на их сторону. В листовках немцы писали: „Садитесь на своих самолетах на наши аэродромы. Мы встретим вас хлебом-солью, рюмкой водки. Вы будете летать на лучших самолетах Германии“. 

В то время, когда мы блуждали по лесам и болотам, нам было неизвестно, нашлись ли желающие работать на немцев или нет. Значительно позже, уже после войны, я узнал, что случаи перехода летчиков на сторону немцев имели место. Среди них были даже Герои Советского Союза. Германское командование разрешало нашим летчикам носить Золотые Звезды, признавая их как награду за особую доблесть. 

Выходили из окружения долгих 35 суток. На оккупированной немцами территории, выходя из окружения, партизанили до 5 августа. Долго бы мы еще выходили, если бы не случай. Наткнулись на полевой аэродром. Стоит наш бомбардировщик — ДБ. Подошли к самолету, выходит из укрытия авиатехник. Мы обрадовались. Как-никак, живая душа, что-то да скажет. А он еще больше обрадовался, когда подошел и увидел, что мы летчики. Готов был нас расцеловать. Спрашиваем: 

— Что за самолет? Он в ответ: 

— Был поврежден. Пока я его чинил, все улетели на новый аэродром. Вот сижу около него, охраняю. Видимо сам Бог мне вас послал. Так что самолет исправен, садитесь и полетели.

— Мы летаем на других самолетах. 

— Ерунда. Я вас быстро научу, где что и двигатели запущу, только летите… 

Буквально через пару часов мы приземлились на прифронтовом аэродроме. На наше счастье ни один вражеский самолет нас не обнаружил… 

После выхода из окружения остатки нашей авиаэскадрильи попали на переформирование и были зачислены в 594 авиационный полк ночных бомбардировщиков, который входил в состав Центрального фронта, Брянское направление. Стали вылетать на ночные бомбометания по расположению вражеских войск. Делали это регулярно и с большим желанием, так как появилась, наконец, возможность громить оккупантов».

Так Дмитрию Турлакову удалось избежать плена. Второй раз ему не подфартило. После успешного завершения авиаразведки экипаж не стал возвращаться на базу, а решил обстрелять немецкий поезд. Нарвались на шквальный ответный огонь. Были сбиты. Попали в плен к румынам, откуда освободились самостоятельно.

«…В августе 1944 года Румыния вышла из договора с Германией и как бы заняла нейтральную позицию по отношению к идущей войне. Охрана лагеря нам сдалась. Мы получили от них оружие, а 23 августа пришли в Васлуй наши войска. Мы оказались снова на переформировании. Написал письмо домой, где меня похоронили и оплакали второй раз. Когда мы не вернулись с боевого задания 7 января 1944 года, мои однополчане написали домой о том, что я погиб смертью храбрых».

Старший лейтенант Дмитрий Турлаков, совершивший более четырёхсот боевых вылетов, и награждённый за боевые заслуги перед Отечеством орденами Боевого Красного Знамени, Великой Отечественной войны, двумя орденами Красной Звезды и многими медалями, вернулся домой, только пройдя так называемую фильтрацию (с унижениями и оскорблениями) в лагере «родного» НКВД. Сослуживец по Тюменскому авиаотряду приводит его прямую речь по поводу румынского плена: «Это курорт по сравнению с советским концлагерем». Позже, нашёл ясность в цитируемой мною книге…

«…Радость победы еще сочилась из наших душ, еще ликовало сознание того, что войны нет, что скоро мы вернемся домой и, наконец, я встречусь с любимой Зиночкой, и наши судьбы окончательно соединятся после долгих испытаний. К великому моему сожалению при отъезде из 39 полка офицерского резерва, я не взял из кадров справку о том, что прошел госпроверку. Прошел и прошел, зачем она теперь? Но я глубоко заблуждался. 17 мая вызывают меня в СМЕРШ. Прихожу. Сидит младший лейтенант. Доложился, как положено. Выслушал он меня и говорит: — Старший лейтенант Турлаков, сдайте оружие. Тут же забрали у меня табельный пистолет. Жалко было с ним расставаться, но война-то кончилась. Зачем он мне?

Лейтенант продолжает: — Снимите погоны, сдайте ремень.

Забирают у меня ремень, отпарывают погоны. Я словно бы во сне воспринимаю происходящее. А сказать ничего не могу. И воспротивиться нет сил. Что происходит? 

Лейтенант говорит: — Гражданин Турлаков, вы арестованы, как враг народа, за сотрудничество с немецкими захватчиками. 

А мне и сказать-то нечего. Что ему, этому пацану, скажешь. Что у меня больше 400 боевых вылетов или, что за защиту Отечества награжден четырьмя боевыми орденами. Можно подумать, что он об этом не знает? Свет в моей душе померк от такой несправедливости, трепыхнулось, словно от подлого удара мое сердечко. Даже радость Победы отступила куда-то в тень души. Какой же я враг, если с первых дней войны и до последнего дня воевал против немецких захватчиков?

А конвойный говорит: — Руки назад! Пошел на выход.

Происходящее меня настолько ошеломило, что я ничего не смог сказать. Так и ушел молча, без оружия, без погон и без ремня. Началась полоса моего позора и унижения. Начались мои мытарства в фильтрационном лагере врагов народа. Привезли нас, таких врагов вроде меня, на станцию Алкино, в Башкирию, в 12-ю запасную стрелковую дивизию. Началась повторная проверка. Каждый день стали вызывать на допрос. Лейтенант-особист все свое — скажи, как сотрудничал с фашистами, как руки перед ними поднял вверх. Почему не застрелился, если положение было безвыходным и так далее…

— Прошлый раз я вам рассказывал, что был в плену, но не у немцев, а у румын, чего ж вы меня немцами пугаете?

Лейтенант распсиховался: — Мне лучше знать, где вы были, а где не были. Говори гад, когда и кто тебя завербовал?

А сам пистолет достал из кобуры и положил на стол, да чтобы мне виднее было, какой он решительный… Почти пять месяцев прошло, как нас пригнали в фильтрационный лагерь. Медленно, но уверенно оформляет этот „субчик“ нас врагами народа и отправляет по этапу в Магадан. И тут случилось одно чрезвычайное для лагеря происшествие. На одном из допросов особист довел допрашиваемого до такого состояния, что тот готов был убить его голыми руками. Этот офицер изловчился, схватил пистолет особиста, передернул затвор и направил на мучителя:

— Руки вверх!

Особист онемел от происшедшего, струхнул немало. Руки поднял. Тогда допрашиваемый говорит:

— Что ж ты сволочь, руки поднял перед вражеским наемником, перед предателем, которому уже определил этап в Магадан? Ведь мы не на передовой и не в тылу у немцев. Кругом наши солдаты. Мы у себя дома, в нашей стране, и кругом не стреляют. И ты не контужен. Чего ж ты руки поднял, гнида? Стукнуть бы тебя сейчас скотину! Да пули „говенной“ нет. А настоящую пулю жалко на тебя переводить!

С этими словами и ушел вместе с пистолетом. А мучитель наш остался с открытым ртом стоять. Возвращается этот офицер с допроса и нам о том, что с ним случилось, рассказывает. Ну, думаем, кирдык нашему товарищу по несчастью, да и нам заодно. Потому что такое не простят. А товарищ нам говорит:

— Пусть лучше расстреляют, чем такое унижение испытывать от своих же. Уж лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Я был ранен не однажды, был в плену у немцев, но такого унижения даже у немцев не видел.

Ох, как забегало начальство фильтрационного лагеря, охранники. Пистолет отобрали. Наказали всем молчать, чтоб хуже не было. А все равно, дело это получило огласку. Особиста заменили. Приехал другой человек. Он был гораздо старше и, по-видимому, страдал от какой-то болезни. Это было видно по тому, как он ходил, как держался, как говорил с каким-то внутренним напряжением.

Мы подумали, что этот уж точно согнёт нас в бараний рог, но ошиблись. Все пошло по-другому. Прекратились дурацкие допросы, от которых хотелось выть. Начали нас отпускать по домам. Мы духом воспрянули, надежда какая-то появилась на справедливое решение наших, опаленных войной, судеб. В ноябре 1945 года дошла очередь и до меня. На исходе ноября проверка закончилась, и меня отпустили на все четыре стороны».

В 1946 году Дмитрий Турлаков вернулся в Тюмень. Сходу попал в «Локомотив», где собрались почти все довоенные друзья-футболисты. Играл и в русский хоккей. Работая в авиации, побывал буквально во всех уголках нашей необъятной области. Участвовал в изыскании трассы железной дороги Ивдель — Обь, обслуживал строительство железной дороги от Салехарда до Надыма (Сталинская стройка 501). Выполнял полёты по гравиметрической съёмке, помогал рыбакам, возил пассажиров, доставлял различные грузы в места освоения нефтяных и газовых месторождений…

«Нам, летчикам, особенно заметно, как бурно росла экономика области, поднимались в суровой тайге города и поселки. И радость наполняет сердце, потому что во всем этом есть доля и твоего труда».

Ваш комментарий